Александр Нежный
С ПРИВЕТОМ ОТ КЛАРЫ
Дьякон Андрей Кураев как создатель антисемитских мифов

”Мы их предупреждали”

Будучи довольно давно знаком с господином дьяконом Андреем Кураевым, я, наконец, собрался воздать должное его удивительнейшим способностям, из которых, может быть, главная, — умение принудить всякий факт к непотребному сожительству со своими тайными и явными замыслами. Он вообще человек очень ловкий и в средствах чрезвычайно небрезгливый. Вот, к примеру, я помянул в статье “Уроки сектоведения” его плевок в моё не вполне славянское происхождение, а он в ответ изумленно поднял брови: “Странно, что человек обиделся на меня за то, что я назвал его по имени-отчеству”. (Гляди сие в Интернете, куда прислал своё резюме господин дьякон).

У Куприна один провинциальный трагик на просьбы хотя бы немного подучить роль отвечает: “Наплевать. ...Публика всё равно ничего не понимает. Публика — дура”. Его боголюбие, всечестной отец дьякон относится к нам с таким же первобытным хамством. Он совершенно уверен, что ничего не смыслящей дуре-публике и в голову не придёт устроить очную ставку его слов в Сети с его желтенькой книжкой под названием “Оккультизм в православии”, где на страницах 374-375 поминается моя рецензия на книгу Евгения Александровича Ямбурга “Школа для всех”. По мнению господина дьякона, этот самый Ямбург — негодяй, каких мало. Он давно калечит наших детей, то поощряя вальдорфскую (то бишь — антропософскую) педагогику, то покровительствуя сектам, причём даже таким подлым, которые толкают детей в объятия растлевающего их гуру. Чёрным по белому далее написано: “...чувство племенной солидарности взяло у Александра Иосифовича (это я — А.Н.) верх над здравым смыслом и христианской ответственностью”.

А для дуры-публики — вид святой невинности: чего-де он на меня взъелся за своё имя-отчество!

Христом Богом вас уверяю, господа мои, друзья и недруги, что ежели бы касалось только меня, то я и слова не проронил бы в ответ. “Племенная солидарность” до Страшного Суда так бы и осталась за пазухой у его боголюбия — как и совершенно гнусное враньё о замечательном педагоге Ямбурге. В конце концов, нечистоплотность дьякона Кураева и его крепнущая с годами склонность держать нос по ветру стали уже притчей во языцех. Объявленный им крестовый поход против Рерихов в пух и прах раздолбала Ксения Мяло, отметив при этом, что наш герой не останавливается “перед замалчиванием и даже передергиванием фактов, когда это требуется для достижения цели”. А из боевых порядков “Радонежа” и “Руси православной”, изнемогающих в смертельной брани с жидами всех мастей, в Кураева прицельно бьют “хамелеоном”, припоминая отцу дьякону былое сотрудничество с “Еврейской газетой” и отказывая пока ему в праве и чести встать бок о бок с генералом Макашовым.

Под грозовые раскаты таковых сражений мне, право, вполне можно было бы промолчать. Положить на Кураева печать забвения. Проявить милосердие. Понять, если желаете, драму этого ещё сравнительно молодого человека, у которого добровольно принятый им обет полового воздержания непостижимым образом переродился в тотальный нарциссизм, обнаруживающий себя едва ли не в каждой из книг, в устрашающем количестве выпорхнувших в последние годы из-под пера его боголюбия. Или вздохнуть о нём в нашей печати — да вот хотя бы даже в “Русском вестнике” или в “Радонеже”: бедный Андрюша! Каким славненьким семинаристиком во времена оно являлся в “Московские новости”, сияя чистым взором, любовью к демократии и надеждой на возрождение Церкви!

Был студентом — стал профессором Свято-Тихоновского богословского института, дважды кандидатом: философии и богословии, любимцем телевидения. Совсем недавно, включив ТВ-6, я его увидел и услышал его ответ на вопрос ведущего (что-то о евреях). “Мы их предупреждали”, — с тихой важностью промолвил учёный дьякон и строго глянул с экрана на весь наш народ. Денно и нощно ощущая свою неразрывную связь с массами, я содрогнулся. Чему он учит? Что проповедует? О чём думает — он, служитель Христов? “Мы их предупреждали”, — сказал он со значительностью судьи, уже предрешившего приговор. Кто такие “мы”? Кого эти “мы” предупреждали? Всех вообще евреев-граждан России? Или лишь некоторых? Наконец: надо ли это “мы” понимать в том смысле, что уже существует, создан, действует некий союз, в котором дьякон Кураев играет не последнюю роль, или “мы” пока ещё, так сказать, фигура, образ, тень, не имеющая содержания, но стараниями отца дьякона и его благочестивых единомышленников мало-помалу обретающая плоть и кровь и вот-вот имеющая явиться нам сплоченной дружиной, выкашивающей сорную траву с наших плодородных полей?

Предупредив евреев, отец дьякон как милосердный христианин все-таки не утратил надежду на перевоспитание хотя бы отдельных представителей этого племени, для чего решил показать им их подлинное — с политической, литературной и религиозной точек зрения — и, мягко говоря, малопривлекательное лицо. Он замыслил создать нечто вроде зеркала, глянув в которое, всякий благонамеренный еврей растоптал бы хранящуюся в шкафу, пережившую три погрома и пересыпанную нафталином ермолку своих предков и воскликнул бы в чистосердечном порыве, что отныне и до века будет следовать отеческим советам его боголюбия и “прилагать усилия для того, чтобы не провоцировать ответной реакции”. И, устыдившись собственной мерзости, дал бы нерушимый зарок никогда более не пробуждать недобрых чувств в душе всечестного отца Андрея, который с откровенностью блаженного Августина так излагает свои скорби: “...не могу не заметить, что чтение демпрессы провоцирует во мне незнакомые мне ранее реакции”.

Бедный. Как жаль его. Право, за одну лишь страдающую душу господина дьякона Кураева, в которой, по его мучительному признанию, “вдруг начинают мелькать странные тени” и “копится негатив”, стоило бы примерно наказать “еврейских журналистов”. Довели, падлы, профессора до совершенно неприличного отношения к русской речи, тихо постанывающей от оскорблений действием в виде реакций на провокации и прочего словесного блуда.

Господа мои, кто бы вы ни были по пятому пункту! Поймите меня. Было бы мне в конце концов невыразимо стыдно промолчать по прочтении книги дьякона Андрея Кураева “Как делают антисемитом”. Кое что о ней и о её авторе я уже сказал — но это лишь присказка. Сказка впереди.

Оболганная Есфирь

Центр книги, её боевой кулак и разящий удар — глава под названием “Можно ли не праздновать 8 марта?” Его боголюбие несколько лукавил, в начале своего труда предупреждая читателя, что “тексты, вошедшие в книгу — не плод систематического и всестороннего анализа проблемы. Все они возникли довольно-таки реактивно — в качестве реакции на те выпады против Церкви и России, которые имели место со стороны еврейских журналистов”. Нет, мои дорогие. Сей плод возник вовсе не реактивно (Святый Боже и русский язык — простите отца дьякона и помилуйте), а был в благоприятный час зачат, выношен в сроки, подобающие всякому крупному замыслу, и, наконец, предъявлен притихшему от восторга и ужаса народу. Ибо уже много лет назад у его боголюбия появилось тревожное ощущение, что с этим Международным женским днём всё не так просто. Какую-то гадость он в этом празднике учуял; какой-то подвох, тайно уготованный простодушному человечеству; какое-то, знаете ли, непотребство, ловко прикрытое фиговым листиком радостной встречи весны и торжественного почитания женщины.

Господин дьякон вообще недоверчив. Его, скажем, приглашают на вечернику — ну, знаете, выпить по невозбранной и для целибата чаре, спеть с милыми людьми и с ними же по народному обычаю отвести душу в пляске. Я бы, ей Богу, моментом собрался, но кто я и что я? Без духовного образования. Не кандидат. Не профессор. Господин же умудренный дьякон не велит переть на рожон, а велит прежде хорошенько подумать. “...вдруг плясать придётся вокруг идола?”

“Недоверчивость, — наставляет он, — является одной из христианских добродетелей”.

Таким образом, в согласии с богословием Кураева недосягаемого совершенства в открытом им виде добродетели достигли, в частности, хорошо всем известные Иосиф Виссарионович и Лаврентий Павлович, которые не доверяли ни единой живой душе.

И ты, раб Божий, прилежный читатель и слушатель профессора-дьякона, а тем паче — студент, поспешным пером записывающий его драгоценные речения, — забудь отныне, что наша вера основана на безграничном доверии человека к Богу; что заповеданное нам почитание отца и матери не может быть основано на постоянном недоверии к ним; и что среди названных апостолом Петром добродетелей (2 Петр.1:5-7) мы не отыщем недоверчивости. Забудь, что через веру в Бога мы все — братья и сестры; что христианин, ежели в глаза ему не залетел осколочек кураевского учения, видит в каждом человеке Богозданную личность; и что без взаимного доверия нам в России никогда не удастся устроиться человеческим образом.

Если называть вещи своими именами, то его боголюбие учит нас подозрительности.

Подозрительны нищие духом, ибо они непредсказуемы.

Подозрительны плачущие, ибо они могут лить слёзы о крушении своего кумира.

Подозрительны кроткие, ибо их незлобие вполне может оказаться ножнами, в которых до времени покоится кинжал ненависти и мести.

Подозрительны правдолюбцы, ибо неведомо, чего ради томятся они своей жаждой.

Подозрительны милостивые, ибо они могут проявить недопустимое снисхождение к нераскаявшемуся отступнику.

Подозрительны чистые сердцем, ибо они ни в ком не видят врага.

Подозрительны миротворцы, ибо их стремление к миру может оказаться всего лишь боязнью сразиться за истинную веру.

Подозрительны изгнанные за правду, ибо мы совсем не убеждены, что их правда — это наша правда.

В религиозном мире дьякона Кураева Нагорную проповедь произносит кто-то другой и о другом. В самом деле, как принять блаженства, если тебя постоянно точит мысль, миллионными тиражами размноженная любимым плакатом бдительных советских кадровиков: враг не только подслушивает, но и подсматривает? Как испытать радость веры, если нет и не было предшествующего ей до-верия? Как вообще можно исповедовать Христа, называться священнослужителем, если ты даешь над собой полную власть своему поистине лукавому уму?

К разоблачению страшной тайны 8 марта господин дьякон готовился давно. “Много лет при приближении 8 марта я начинал спрашивать всех встречных, включая историков и журналистов, изготовившихся писать праздничные очерки: “почему мы празднуем именно этот день?” Полученные ответы Кураева не удовлетворяли. И подобно Маяковскому, вопрошавшему: “Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?”, наш герой угрюмо допытывался: “Так кто же приучил нас праздновать 8 марта? Кто и зачем?” Такая почти маниакальная подозрительность свойственна людям, лишь симулирующим стремление дойти до сути. Ибо ответ известен им заранее — задолго до начала их показательного расследования.

Вот и его боголюбию ответ явился прежде вопроса: Международный женский день 8 марта придумали, само собой, евреи — для того, чтобы и здесь заставить доверчивое человечество плясать под свою “Хава нагила”.

Но что открыто проницательному взору умного человека, то неведомо глупой толпе. Потерявшие рассудок мужики кладут семейный бюджет на плаху праздничных подношений, а затем до бесчувствия пьют о загубленной тещами жизни. Братья! Одумайтесь! И в день 8 марта в знак избавления от проклятого морока преподнесите своим женам и матерям, возлюбленным девам и случайным подругам книгу дьякона Кураева “Как делают антисемитом”. Тогда еврейское тайное станет явным. И вы плюнете, и дунете, и отречетесь от международного кагала, и раздавите мартовскую гадину, которая по старой привычке попытается вползти в ваш православный дом. Ибо знание — сила.

В самом деле: кто был повивальной бабкой Международного женского дня? Вот именно — старушка Клара по фамилии Цеткин, чей прах покоится у стен древнего Кремля. Отец дьякон этого символического факта не коснулся, а зря. В руки ему плыла козырная карта, которой он мог бы крепенько дать по усам всем масонам и сионским мудрецам, с несомненно ритуальными целями избравшими для вечного покоя богопротивной Клары столь дорогое православному сердцу место. Ибо она, как указал господин Кураев, не просто коммунистка и “жительница “общеевропейского дома”. Сильной рукой он вбил первый и главный гвоздь: “Клара Цеткин — еврейка”.

Слово сказано, ключ к хитроумному шифру обретен. Всё остальное профессор Свято-Тихоновского богословского института расщелкнул, как пустой орех. Еврейка, стало быть, Цеткин, получив от партии задание “придумать женский праздник”, не могла не вспомнить о другой еврейке — Эсфири, чьё имя дало название одной из книг Ветхого Завета.

Вообще говоря, в русской библейской традиции принято писать это имя с заглавной “Е”, но господину дьякону милее “Э”, буква, как бы нарочно попавшая в нашу азбуку, дабы своим присутствием обозначать нечто, не вполне соприродное родной речи. А кто понимает толк в звуках, тот сразу отличит мягкую женственность Есфири от холодной расчётливости Эсфири, которая по-европейски (как тонко указал всечестной отец Кураев) и подавно звучит, будто ледышка: Эстер. (Именно так, кстати, звали одну из бальзаковских куртизанок).

Ладно. В конце концов, как сказал поэт, каждый пишет, как он слышит. Остаётся, однако, совершенной загадкой, в каких университетах и семинариях выучился профессор тасовать свою колоду с такой сноровкой, что при раздаче ему всё время выпадает нужная масть? Подобных ловких господ прежде били и закрывали перед ними двери приличных домов. Времена и нравы теперь другие, и теперь их даже зовут на телевидение — обучать вере и нравственности наш бедный народ.

Между тем, на детекторе лжи надо проверять буквально каждое слово, порхнувшее из румяных уст г-на дьякона или слетевшее с кончика его пребойкого пера. Трогательной и поучительной книге Есфирь он без всякого стеснения придал отталкивающие черты бульварного романа. Оставшиеся в персидском царстве евреи в его беззастенчивых к исторической истине и библейскому тексту руках оказываются “угрозой национальным интересам” империи Ксеркса. Эту опасность замечает персидский Крючков (уподобление г-на Кураева, отчетливо обнаруживающее его политические симпатии), честный Аман, “персидский министр обороны, генерал”. (Воды мне, братья мои. Генералы и министры обороны были, оказывается, ещё в Y веке до нашей эры! Учёный дьякон — это поистине страшная сила).

Как Крючков докладывал Горбачеву (гнёт Кураев), так Аман — Ксерксу, который в отличии от Михаила Сергеевича своему главному “силовику” поверил и велел евреев уничтожить. Тут на кураевском театре появляется “царица Эсфирь”, изображенная его боголюбием как опытная и хищная обольстительница. И с изумлением, переходящим в оторопь перед кощунством, совершаемом на виду у всего честного народа, читаем: “И вот, вероятно, в минуту восторгов и обещаний, Эсфирь вытягивает из супруга признания и обещания: ты любишь меня? значит, ты любишь тех, кого я люблю? значит, ты любишь мой народ? значит, ты ненавидишь тех, кто ненавидит меня? значит, ты ненавидишь тех, кто ненавидит моих друзей и родственников? значит, ты ненавидишь ненавистников моего народа? Так дай волю своей ненависти! Уничтожь моих врагов, которых ты считаешь и своими врагами!”

Быть может, подобная женщина и является дьякону Кураеву в его пылких сновидениях, однако ничего общего с библейской Есфирью она не имеет. В Библии нет даже и намёка на “восторги и обещания” — но есть робкая, трепещущая Есфирь, которая просит у Бога помощи в заступничестве за её обреченный гибели народ. В Библии нет ни единого слова, хотя бы отдаленно напоминающего ту расчётливо-напористую речь, которой кураевская вакханка оплела кураевского недалекого царя, — но есть олицетворенное прекрасной Есфирью и мстительным Аманом извечное противостояние света и тьмы. В Библии и правда нет прямой речи Бога и Его непосредственного участия — но в драматических событиях книги Есфирь лишь человек, напрочь лишенный религиозного слуха и ослепленный стремлением во что бы то ни стало доказать лютую сущность еврейского народа, не услышит и не увидит главного действующего лица.

Это — Бог.

По молитвам Есфири и Мардохея Он избавляет от гибели племя, пять веков спустя из своих недр давшее миру Честнейшую херувим и Славнейшую без сравнения серафим — Богородицу и Матерь Света. Он спасет народ, сыном которого по Своему человеческому естеству станет Его Сын. И письменами совершившейся драмы Он как бы говорит: “у Меня отмщение, Я воздам” (Евр.10:30).

Бог карает Амана, из ненависти к Мардохею замыслившему погубить весь еврейский народ.

Бог карает тех, кто готов был помочь “персидскому Крючкову”.

Отмщение жестоко. Но не сказал ли царь и псалмопевец о нечестивом: “Рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил”? (Пс.7:16)

И не свидетельствовал ли он о праведности Божьего суда: “Обрушились народы в яму, которую выкопали; в сети, которую скрыли они, запуталась нога их”? (Пс.9:16)

И в ночь иудиного предательства не самим ли Спасителем сказано было: “все, взявшие меч, мечом погибнут”? (Мф.26:52)

“Видный богослов” (так ещё несколько лет назад величала его боголюбие “Комсомольская правда”) пренебрёг великим смыслом одного из событий домостроительства нашего спасения. Дьякон, профессор и дважды кандидат толкует Библию, как пошлый даже в своём богоборчестве предводитель советских атеистов Емельян Ярославский. В многозначительной и прекрасной истории Иосифа, проданного братьями в рабство и благодаря своим дарованиям — но прежде всего благодаря несомненному благоволению Божиему — возвысившемуся в Египте, тот разглядел всего лишь похабный анекдот “о развратной барыне... которая хотела любовных ласк молодого слуги”. Вот и всечестной отец дьякон травит читателя, едва очнувшегося от сыпного тифа “Библии для верующих и неверующих”, антисемитским мифом о невинном Амане, коварной Эсфири, а главное — о злобной памяти народа, вот уже два с лишним тысячелетия весёлым праздником пурим отмечающим день, когда, как сказано в Библии, “надеялись неприятели Иудеев взять власть над ними, а вышло наоборот, что сами Иудеи взяли власть над врагами своими” (Есф.9:1).

Оболганная Клара

Еврейке же Кларе Цеткин пурим был памятен с детства.

Тонкий психолог и подлинный инженер человеческих душ, отец дьякон Кураев, признавая, что Клара “скорее всего, не была практикующей иудейкой”, а была марксисткой и атеистской, всё же полагает, “что в её памяти не могли не остаться детские воспоминания об этом празднике”. Как вдумчиво и кстати, хотя будто бы совсем между делом роняет его боголюбие малопримечательное с первого взгляда скорее всего! Кто хочет, тот поймёт: в этом племени столь сильна иудейская закваска, что в своём сердце Клара вполне могла укрыть от Карла и Яхве, и синагогу.

Но явная ли марксистка, прикровенная ли иудейка, она (не покладая рук, шустрым крючочком вяжет свой узор отец дьякон) верной памятью детства помнила пурим, помнила Эсфирь и, выполняя партийное задание и создавая всемирный праздник женщин, потаённо связала его с весенним праздником еврейского народа. И в год первого празднования Международного женского дня на 8 марта, скорее всего, пришёлся и пурим — знакомого с еврейскими нравами нашего профессора подобное коварство нимало бы не удивило.

Его боголюбие хлебом не корми — дай только открыть народу глаза на многозначительные совпадения, в коих несомненно проступают черты великого и древнего заговора, нацеленного, главным образом, на Святую Русь. К примеру: европейское 8 марта (явный Международный женский день + тайный пурим) по календарю царской России — 23 февраля. 23 февраля 1917 г. в России началась Февральская революция. Поскольку 23 февраля — это 8 марта, а 8 марта — это пурим, а пурим — это крушение Персидской империи, то, стало быть, и “Падение Российской империи совпало (или его “совпали”) с разгромом империи Персидской. С пурима 1917 года в России запахло погромом — погромом русской культуры...”

“Его “совпали”! О, злодеи! Так связать всё страшной символической нитью поистине могут только они. Кровь леденеет, и хочется рвать и метать. Пойду разорю могилу Клары и расшибу памятник Карлу — а там суди меня Бог и наш межмуниципальный суд! Семь бед — один ответ. Скажу, что проклятая Интернационалка всех заморочила. И гляньте, до чего хитро (земной поклон отцу дьякону, всё нам открывшему): “Менять каждый год дату праздника Революционерки было бы и неудобно, и слишком откровенно: слишком уж было бы заметно, что празднуется всего лишь пурим. И потому празднование Женщины-Разрушительницы было решено отделить от праздника пурима, и ежегодно 8 марта, независимо от лунных циклов, призывать все народы земли прославлять Женщину-Воительницу. Прославлять Эсфирь. То есть поздравлять с пуримом (пусть даже и не сознавая этого)”.

Но кураевский пафос лопается, как болотный пузырь, едва к нему подступаешь с фактами, которые хранит известная своей добросовестностью Клио. Бесчестным людям историческая точность постоянно трёт — то подмышками, то в промежностях, но это вовсе не означает, что у них есть право подгонять былое под свои нравственные вывихи и горбы. События книги Есфирь, о которых его боголюбие с мрачной торжественностью говорит, что они предрешили “участь Персидской империи”, относятся к 473 году до Рождества Христова. С тех пор Персидская империя существовала еще почти полтора века, пока её не покорил Александр Македонский. Какая связь между пуримом и крушением Персидской монархии? Какая связь между пуримом и крушением Российской монархии? Какая связь между крушением двух монархий, разделенных океаном времени и находящихся в различных исторических галактиках?

Связи нет.

Есть неприличная ловкость рук, краплёные карты и стремление любой ценой доказать, “что в сознании еврейских лидеров Интернационала женское революционное движение ассоциировалось с именем Эсфири, а 8 марта было избрано ими в силу привычки праздновать в эти дни семейный праздник пурим”. Если же не ставить перед собой мошеннические цели, а принять прозу истории такой, какая она есть, то все многовековые еврейские козни тотчас улетучатся, словно дым. Позолота сотрётся, говаривал великий сказочник, свиная кожа останется. Вот она: в 1910 г., в Копенгагене, на 2-ой Международной конференции женщин-социалисток Клара Цеткин предложила установить Международный женский день — день борьбы за права женщин. В 1911 г. его отметили 19 марта, год спустя — 12 мая. В 1914 г. прогрессивная часть лучшей половины человечества отмечала свой праздник в воскресенье, 8 марта. С тех пор этот день и этот праздник идут в календаре в одной связке.

Но никогда еврейский праздник не совпадал с женским.

Всё это без всякого труда можно узнать в любой публичной библиотеке. Можно также — если, разумеется, есть стремление к правде — прочесть книгу немецкой писательницы Луизы Дорнеман “Заседание рейхстага объявляю открытым” или “Мысли о литературе и искусстве” Клары Цеткин с предисловием Марлена Кораллова (это издание 1958 г.; в 1982-ом вышла еще одна книга Клары “Искусство. Идеология. Эстетика”). При желании можно навести необходимые справки в Центре германских исторических исследований Института всеобщей истории Российской академии наук.

Когда его боголюбие проделает эту нисколько не обременительную, но совершенно обязательную даже для профессора и дважды кандидата работу он, я надеюсь, поймёт, в какую вонючую лужу плюхнулся сам, потянув вслед за собой доверившихся ему читателей.

Теперь держитесь, братья и сестры. Внемли, православный народ. Слушайте, прихожане храма Иоанна Предтечи, что на Пресне, где служит дьякон Андрей Кураев. Записывайте, студенты Свято-Тихоновского богословского и института, где профессор Кураев преподает.

Краеугольный камень его антисемитской постройки, Клара Цеткин (в девичестве — Эйснер) ни сном, ни духом, ни плотью, ни кровью не была связана с еврейским народом. Немка (от деда по матери, любимого адъютанта Наполеона унаследовавшая толику французской крови), она родилась в саксонской деревне, где её отец преподавал в школе язык, литературу и Закон Божий. Лютеранин по вероисповеданию, он играл на органе в местной кирхе, чему учил и свою дочь. И любимые воспоминания детства Клары связаны были не с праздником пурим, о котором она не имела никакого представления, а с тем, как во время богослужений она помогала отцу играть на органе.

Вместо еврейки — немка.

Вместо иудейки — лютеранка.

Вместо пурима — кирха.

“Мотивы Цеткин понятны” — ставит свою фальшивую печать г-н Кураев.

Печать истины, как вы понимаете, должна быть совершенно иной.

Оболганная Марина

И среди русских, и среди евреев совершенно одинаков процент мерзавцев, ради скудной своей мыслишки готовых оболгать кого угодно. Один такой тип по фамилии Ройтман взял, да и написал, что в своём очерке “Вольный проезд” Марина Ивановна Цветаева явила себя кондовой антисемиткой. Ему, Ройтману, жутко не понравилось, как Марина Ивановна изобразила главарей отряда “опричников” (её слово), изымающих у крестьян Тамбовской губернии продовольствие и ценности.

Среди главарей могучая тройка: Каплан, Рузман и Левит. Командир реквизиционного пункта станции Усмань Каплан выведен особенно сочно: “еврей со слитком золота на шее”. У него жена: “маленькая... наичернющая евреечка, “обожающая” золотые вещи и шелковые материи”. У неё, “у хамки”, Марина Ивановна моет полы.

“— Ещё лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, — знаете: поясница болит! Вы наверное с детства привыкли?

Молча глотаю слёзы”.

Вся проза Цветаевой — это роскошь живой, с верностью абсолютного слуха переданной речи. В слове выражают себя несомненно тронувший сердце Марины Ивановны красноармеец-реквизитор, названный ею Стенькой Разиным, её спутники по добыче пропитания, крестьяне окрестных сёл, у которых она, без большого, впрочем, успеха, пыталась на ситец и спички выменять пшено и сало, и, само собой, главные “опричники”, лица, как дивно выражаются в наши дни, еврейской национальности. Разговор, к примеру, о вере в Бога.

“Левит, снисходительно:

— Вы, мадам, это вполне объяснимое явление, все наши мамаши и папаши веровали, но вот (пожатие плечей в мою сторону)... что товарищ в таком молодом возрасте и еще имев возможность пользоваться всеми культурными благами столицы...”.

Или Каплан приглашает Марину Ивановну на реквизицию, то бишь, на разбой:

“Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придётся — даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!”

Тут, господа мои, ни убавить, ни прибавить. И чья бы кровь ни текла в твоих, читатель, жилах, кто бы ты ни был по ещё не упраздненному пункту и какому бы богу ни молился, коли ты честный человек, то должен признать, что художник — прав. Со дна перебаламученной российской жизни, из её щелей в больших городах и крошечных местечках выползли и побежали наверх Капланы и Левиты и, став хозяевами положения, остались тем, кем были — хамами. Цветаева их увидела и описала. Крыть её за это антисемиткой? Ройтман так и делает. Его боголюбие, всечестной отец дьякон Андрей с ним соглашается: да, Марина Ивановна написала “антисемитский опус”. Однако как Ройтману надо приспособить Цветаеву к своей убогой мыслишке, так и Кураеву — к своей. Он желал бы утвердить нас во мнении, что “совестливейшая, интеллигентнейшая русская женщина” (Кураев — о Цветаевой) не могла не вставить в свою строку слова жестокой правды о евреях. “Неужто это её действие, — привычно, как “миром Господу помолимся”, возглашает отец дьякон, — ну никак ничем не спровоцировано? Неужто она всё придумала — и не было ни Урицких, ни Капланов?”

Были.

Господину дьякону не худо бы усвоить, что у людей, действительно любящих своё Отечество, провалов в памяти не бывает. И уже помянутый мною и совершенно ничтожный Ярославский (он же — Губельман), и один из вдохновителей ГУЛАГа, ночной собеседник Сталина Нафталий Френкель, и наёмные (по слову Солженицына) сталинские подручные-убийцы Фирин, Берман, Коган, Раппопорт и Жук — все они были. Однако порядочный человек тем и отличается от шпаны, что всегда найдёт в себе нравственные силы провести непереходимую грань между хамами, политическими авантюристами и палачами — и народом, которому по крови они принадлежат. И кто сомневается, что Цветаева, с горечью вымолвившая: “в сем христианнейшем из миров поэты — жиды”, Цветаева, с предельной остротой ощущавшая неправду мира по отношению к человеку, Цветаева, никогда не делившая людей по признаку крови, а отличавшая их лишь по степени света и добра, — не могла быть ни автором “антисемитского опуса”, ни антисемиткой вообще? Её “Вольный проезд”, который — каждый в свою нору — тянут Ройтман и Кураев, даёт этому неоспоримое подтверждение.

И коли бы господин дьякон сподобился совершить над собой некоторое нравственное усилие и, преодолев свою некрасивую привычку, вдруг стал бы честным читателем и честным писателем, он не осмелился бы обратиться к великому русскому поэту с оскорбительными для её памяти вопросами. Он просто-напросто взял бы из “Вольного проезда” дивное собеседование Марины Ивановны с товарищем Левитом. Речь, в частности, о Леониде Канегиссере, застрелившем председателя питерской Чрезвычайки Урицкого (еврея). Цветаева — о нём: “Еврей. Из хорошей семьи”. (В “Нездешнем вечере” она так пишет о его отце, Иоакиме Самуиловиче Канегиссере: “...известный строитель знаменитого броненосца — высокий, важный, иронический, ласковый, неотразимый — которого про себя зову — лорд”).

Марина Ивановна напоминает далее Левиту о недавнем покушении на Ленина:

“Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). — Ваша однофамилица: Каплан.

Левит, перехватывая ответ Каплана: — И что же вы этим хотите доказать?

Я: — Что евреи, как русские, разные бывают”.

И всё! Ибо это её, Марины Ивановны, последний и окончательный ответ дьякону Кураеву, ответ, который он скрыл от читателей своей книги “Как делают антисемитом”. Но мало того, что скрыл и оболгал. Он ещё посулил нам, что вдохновляемые “еврейскими журналистами” “духовные наследники большевиков” вполне могут запретить Цветаеву за высказывания “по еврейскому вопросу с “ошибочных” и “реакционных” позиций”. Между тем, читатели Кураева вряд ли возьмут в руки четвертый том семитомного собрания сочинений Марины Цветаевой, где опубликован “Вольный проезд”. На это и расчёт. Читатели отцу дьякону верят — а он их дурит, как отпетый напёрсточник. А была бы у него, скажем, другая задача: показать Цветаеву не антисемиткой, а русофобкой — он с той же ловкостью дёрнул бы из “Вольного проезда” вопль души Марины Ивановны, которой тамбовские мужики и бабы ни в какую не желают отдавать сало и прочий провиант в обмен на её ситец: “За возглас: “Курочки ня нясутся!” готова передушить не только всех их кур, но их самих — всех! — до десятого колена”. Вообразите: душить! до десятого колена! И кого?! Простых русских людей, хранителей веры православной. Да она гаже Эсфири, эта Цветаева, коли так говорит!

Или, положим, приспичила бы его боголюбию нужда изобразить Марину Ивановну недругом православной Церкви. Милости просим. Тем же испытанным приёмом из “Вольного проезда” следует вытащить горячую речь Стеньки Разина, которую с любовью передаёт Цветаева: “...по совести, разве в попы да в монахи за тем идут? За брюхом своим идут, за жизнью сладкой. Вроде как мы, к примеру, на реквизицию, — ей Богу! ...Кто первый вор? — Поп. Обжора? — Поп. Гулена? — Поп. А напьётся, — только вот разве — барышни вы, объяснить-то вам неприлично...”

С учётом уже имеющегося у нас опыта нельзя сказать, что собеседник Марины Ивановны был кругом неправ.

Но я не об этом. Я, братья и сестры, о той недостойной игре, которую ведёт с нами дьякон Кураев. Великие русские тени призывает он для доказательства своей антисемитской теоремы. Ивану Алексеевичу Бунину его боголюбие со сноровкой старого раввина делает, прости Господи, незаконное обрезание. В “Окаянных днях” Бунин передаёт речь некоего Фельдмана, пророчащего скорое наступление власти Советов во вселенском охвате.

“И вдруг голос из толпы депутатов: “Сего не буде!” Фельдман яростно: “Это почему?” “Жидив не хвате!”

Ну, раз уж Бунин, классик, Нобелевский лауреат... Мощнейшая поддержка господину дьякону в его стремлении разъяснить нам, как он говорит, “этнический колорит” русской революции. (Русскую